Я же по тебе так горела, милый мой, я же сохла, пока пол океан не откроет иловый, и как свечки огарок сплавленный, стеариновой, трепыхалась до потухания.
Я тебе поклонялась похлеще, чем Бобу Дилану, а вот он не водился с подобными бы мудилами. Я, была бы умнее, вот тоже бы не водилась бы. Не любила б до подыхания.
И не пялилась так откровенно б, тряся на весь зал серёжками. И меня не корёжило б. Ну ни капельки не корёжило. Ты же лишь 60 килограммов тушка, поверх - слой дублёнки кожаный, и парик расписной блондинки, надетый наголо.
Но когда в ресторанах, метро и трамваях все светят рожами, перепитыми, злыми, усталыми, одинокими, боже мой!, - я же часть этих рож, а ты - светишься, ты совсем живой, с лёгкой поступью уличной девки ты, детка наглая.
Ты смеёшься до слёз и насмешливо улыбаешься над всем тем, что меня ужасает до погибания: над вселенским концом, одиночеством, снами, поездкой авиа, катастрофами и любой ерундой другой.
Ты прекрасно сечёшь, от тебя-то мне не избавиться, иногда ты мной паришься, но ты предпочтешь не париться. Я тебя не терплю, мне в тебе ничего не нравится. Ты во мне любишь всё. Я живу о тебе, ты - живёшь с другой.
И я помню тебя, что во вред бы тому не делала, - экий бред, доказавший, что люди отчасти - дерево: кол осинкин, какой-то дубок потерянный, что цветёт через раз, расцветает - едва-едва.
Ты же хочешь со мной быть, ну может, хотя бы телово? Не нашлась бы, что делать. И знаешь, я даже пела бы. Не ответив ни слова. Но, веришь, я так смотрела бы, что святых выноси. Хотя ты и не дрогнешь, тварь.
Возникаешь раз в год, исчезаешь, куда - неведомо. Я тебе неверна, но с другой стороны я верная: за тебя даже свечки две ставлю - на пасху и в воскресенье вербное, и узнала бы со спины.
А в свои ощущеньица я до конца не верила. Не могла совместить до смешного простые звения.
Ты смеёшься: "что, дура, до самозабвения?"
Но я строго тебя поправляю: "до седины".